Записки Гефеста

 Обычно считается, что здесь Диодор пересказывает сочинение Эвгемера (того самого, из Мессены) «Священная история». Если это правда, то перед нами едва ли не самое раннее упоминание Сокотры в античной литературе (ок. 300 г. до н. э.). И КАКОЕ упоминание!  

         41. Напротив же окраинных, приокеанских её <Счастливой Аравии – А. К.> областей лежит множество островов. Три из них достойны упоминания в историческом сочинении: одна, называемая «Священной» (Ἱερά: «остров» по-греч. женского рода; это, конечно, Сокотра; видимо, греческое истолкование пресловутого Diu – А. К.),  на которой нельзя погребать умерших <!!! господа-товарищи археологи, куда смотрите? Это же Абд-эль-Кури имеется в виду, а то и Дара, недаром же последняя необитаема! Вот где погребения надо искать! – А. К.>. Другая же <остров – А. К.> отстоит на семь стадиев, и на неё доставляют тела умерших, достойных погребения <!!! -- А. К.>. Остров «Священная» наименее изобилует плодами, но приносит столько ладана, что его хватает на всю ойкумену для почитания богов. На ней также есть во множестве мирра и прочие разнообразные благовония, которые дают прекрасные запахи. А природа ладана и его устройство таковы: это дерево, невысокое, а по виду очень похожее на белый египетский аканф <видимо, акация; см. Феофраст, «История растений», 4. 2. 8>, листья же этого дерева похожи на листья так называемой итеи; на нём вырастают золотистые цветы, а ладан сочится из него, как слеза. Мирровое же дерево похоже на мастиковое, но листва у него мельче и гуще. Оно источает <сок>, если окопать землю вокруг корней; и те из них, что вырастают на доброй почве, дают <сок> дважды в год: весной и летом. Красная <мирра> -- весенняя, из-за росы, а белая – летняя. А плоды терновника собирают и используют их для яств и напитков и как лекарство от поноса.

Вот черновой вариант перевода самого пространного рассказа о деяниях Феофила по Филосторгию («Церковная история», 3. 4-6):

 4. Он <Филосторгий; перед нами же пересказ Фотия!> говорит, что Констанций отправил посольство к тем, кого прежде называли Сабеями, а теперь зовут Гомеритами. Этот народ образовался от потомков Хеттуры и Авраама. А обширную эту страну эллины называют Аравией и Счастливой; расположена она у самого «внешнего» (ἐξωτάτω) Океана, главный город Саба – из него-то и прибыла царица к Соломону. Этот народ собершает обрезание мальчиков на восьмой день; они поклоняются Солнцу, Луне и местным демонам. Немало также иудеев с ними смешалось. 

         И вот Констанций отправляет к ним посольство, ставя себе целью обратить их к благочестию (εὐσέβεια). Он замышлял роскошными дарами расположить к себе предводителя народа и таким образом изыскать возможность засеять его страну семенами благочестия. Задумывает он также обеспечить храмом тех из ромеев, кто туда приезжает, и выстроить его также для тех туземцев, которые склонятся ко благочестию. Послам он приказал щедро нести расходы и на строительство.

         В числе тех, кто возглавлял это посольство, был и Феофил Инд. Встарь (πάλαι), когда Константин встарь (πάλαι) царствовал, <то Феофил>, будучи ещё в нежном возрасте, был послан в качестве заложника (καθ’ὁμηρίαν) от так называемых дивенов (Διβηνῶν) к ромеям. У них страна-остров Дивус (Διβοῦς),  имя которого и они <сами> производят от индов. Так вот: этот самый Феофил, проведя среди ромеев немало времени, а также приведя свои нравы в полнейшее соответствие с добродетелью, славу о себе – с благочестием, избрал житие затворника, но при этом был возведён в степень диаконов: священнодеятельные руки возложил на него Евсевий. Но это было раньше, а войдя в состав посольства, он согласился принять исповедание веры (ἀξίωμα) от равнославных (τῶν ὁμοδόξων).

         Констанций же торжественно, в высшей степени удовольствованный, отправил посольство, а вместе с ним доставил на коневозных судах около 200 самых породистых коней из Каппадокии, а также послал много других даров для того, чтобы обеспечить самое роскошное зрелище и очаровать <Гомеритов>.

         Добравшись до сабеев, Феофил попытался убедить вождя народа и уметь почитать Христа, и уклоняться от эллинского заблуждения. А свойственный иудеям образ мысли <здесь, видимо, лакуна, явно обрывается фраза, непонятно!> … благодаря поразительным деяниям Феофила, и единожды и дважды безропотно принявшего веру во Христа, противное движение погрузилось в глубокое и вынужденное молчание. В конце концов цели посольства были достигнуты, и народ, властитель которого по чистоте разумения склонился ко благочестию – он три церкви, а не одну, воздвиг в стране, причём не на те средства, которые предоставили послы от щедрот василевса, а на те, которые он сам охотно дал из местных богатств: ибо он, созерцая деяния Феофила, ревностно воспылал честолюбивым желанием не уступить ему ни в чём. Из церквей же он возвёл одну в самой столице всего народа, именуемой Тафар (Τάφαρον); другую устроил в ромейском торговом поселении, обращённому вовне к Океану; называют это место Аданой (Ἀδάνη); сюда обычно приставали и те, кто прибывал от ромеев; а третью – в другой части страны, в которой известно персидское торговое поселение, лежащее возле устья тамошнего Персидского моря.

Надоели односторонние «дружбы» -- они как "открытое общество" Сороса, с акционерной ответственностью, открытое строго в одну сторону. Зачем нужно это? Объявляю: низачем. Удаляю всех, кто никак не участвует в обсуждениях, происходящих у и в. Я бы ещё понял, если бы мне нужно было кого-то там домогаться… приставать к кому-то… с некоторыми притязаниями… но даже и такого нету. А зачем тогда мне читать, напр., про погоду в Москве? Или про то, какие мы бедные-несчастные-непризнанные? Или про катастрофические события в жизни семейных кошек и соб<ч>ачек? 

Мало жизневремени осталось на эту чепуху. 

Посему удаляю. 

Не поминайте лихом. 

          Подходя к безобразному громадному зданию из белого бетона (вроде Дворца культуры советской эпохи), Мялль/Кулль слышит пронзительные птичьи возгласы, никак не вяжущиеся со стоящим на дворе дождливым осенним деньком (или, скорее, утром). Задрав голову, он видит на ветке липы самку павлина. Пока он, застыв на месте, разевает рот, подлетает самец павлина и усаживается рядом с самкой. Его свёрнутый хвост свисает далеко вниз. Обе птицы на пару издают резкие вопли.

         Следуя дальше, Мялль/Кулль заходит во двор (не двор, конечно, а некое пространство возле здания, условно ограждённое распахнутыми настежь строительными воротами, замалёванными зелёной краской; за воротами начинается изрытая колёсами и гусеницами, размякшая глина). Там стоят три громадные, едва отёсанные каменные фигуры — что-то вроде каменных баб, только размером со статуи острова Пасхи. Почему-то он сразу смекает, что это не просто «бабы», а двое «мужчин» и одна «женщина». Более того: становится также ясно, что сейчас у них состоится amour à trois.

         Вдруг мы с ним оказываемся уже в сенях не в сенях… а возле входа в дом, под крышей длинного деревянного крыльца. Слушая его неотступные жалобы, я смотрю на просторный луг впереди, окружённый стеной леса. Летний день, уже начали спускаться сумерки. Думаю, как жаль, что не могу посочувствовать ему… И вдруг в самом центре луга начинается некое движение. Что-то там вращается вокруг своей оси, что-то едва определённое формой, красновато-бурое, вихрящееся… Застываю, предчувствуя нечто невиданное. И точно: это хаотическое движение быстро обретает облик красно-бурого мамонта. Об этом я догадываюсь прежде всего по взвившемуся к небесам хоботу, а потом и по всему остальному. Заворожённый, не знаю, что делать, да и не думаю об этом: лишь бы смотреть!

         Обретя свой подлинный облик, мамонт начинает бегать по краю луга, как лошадь в леваде. Откуда-то берётся второй, поменьше. Они явно пара, причём их косматая шерсть как будто связана на спицах некоей титанической рукодельницей. Потом это уже не мамонты, а какие-то другие  колоссальные животные, может и ящеры… не помню. Запомнился конец: обретя облик огромных, доисторически огромных барана и овцы, парочка наконец обращает внимание на нас и медленной трусцой приближается в нашу сторону, вот уже по длинной дорожке вдоль шпалер, ведущей прямо к двери дома. Они тоже как будто связаны спицами – по крайней мере, их шерсть, кремово-масляного примерно цвета, очень клокастая. Их непомерно огромные рога слегка наклонены вперёд. И только тут приходит ужас. Надо бы в дом… немедля… да ведь вышибут всё этими рогами! А там полно людей! 

         Тут просыпаюсь.

Обычно первым размякал Кулль. Бывали, конечно, исключения... но, как правило, Мялль покрепче себя выказывал. Уж почему оно так получалось – Бог весть. При встрече друзей, неотступно происходившей на следующий день, это не раз становилось предметом самых оживлённых дискуссий, о коих можем дать лишь самое смутное, самое поверхностное представление. Ну да что уж там: как в гадательном зеркале (1 Кор 13. 12). Сферы бытия, в которые заносило как Кулля, так и Мялля, настолько далеко отстоят от сфер обыденного опыта, что уху неискушённому, истины не изведавшему, разговоры их могли бы показаться полной белибердой: 

-- Слышь, Кулль! 

-- Что, Мялль? 

-- Число «пи» подсчитано до двухквадрилионного, понимаешь ты? Двух-ква-дри-ли-он-но-го -- знака! И что, по-твоему, это за знак?

-- Слышь, Мялль… Что-то мне… не тае… знак-то известно какой.

-- Ну? И какой же?

-- Ох… тошнёхонько… какой-какой…

-- Ну какой?

-- НУЛЬ! Какой же ещё!

А между тем карликовидный Густав Адольф по -прежнему стоял в своей вазе, нарочито навлекая на себя усмешки заезжих четвероногих друзей человека. Горделиво отражал он эти насмешки, ибо в тех интеллектуальных туннелях, коими пронизано было всё невеликое пространство города, усмешки эти многократно преломлялись, подчиняясь тем неимоверно сложным законам, о коих беседовали Кулль и Мялль, пробиравшиеся по дороге, куда водят обычно четвероногих, дабы блеснуть перед ними латынщиной… Но ни Кулль, ни Мялль, с младых ногтей возросшие на сих стогнах, уже давно не замечали надписи, на которую обычно глазеют … ибо несли её в себе, привычно несли в себе этот священный принцип: 

 
OTIVM REFICIT VIRES 

 
Каковой принцип и нам с вами, благожелательный читатель, отнюдь не мешало бы принять яко руководство к действию – и, стянув наконец панталоны, облачиться во шлафрок, нахлобучить льняной колпак, раскурить предсонную черешневую трубку и, перед тем как дунуть на пламя свечи, ещё раз вспомнить о 

КУЛЛЕ  

и

МЯЛЛЕ

 занятых чрезвычайно изощрёнными препирательствами под тёмным, но звёздным небом.